frezernem.ru

В начале 2015 года в телепередаче «Смысл жизни» на вопрос ведущего «Что бы вы спросили Бога, если бы оказались у врат рая» Стивен Фрай разразился богоборческим монологом, который всколыхнул общественность. Суть монолога сводилась к тому, что Бог (если допустить существование такового) — «эгоистичный маньяк», создавший мир, исполненный бессмысленного страдания.

Увы. Несмотря на пафос раскаяния и обновления, который пронизывает главу про Зосиму, вразумительных и логичных ответов на бунт Ивана здесь нет. Достоевский не сумел опровергнуть мощные аргументы, воздвигнутые им самим. По мнению некоторых критиков, обратившись к проблеме теодицеи (совокупности религиозно-философских доктрин, стремящихся согласовать идею благого и всемогущего Бога с наличием в мире зла) и сконцентрировав внимание на проблеме страдания детей, Достоевский «оказался в положении медиума, вызвавшего духов, с которыми он оказался неспособным справиться». Вот что писал Василий Розанов по поводу соображений Ивана Карамазова (Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского //Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989, с. 101):

Вот как Иван завершает свой рассказ:

На Западе к высказыванию Фрая отнеслись довольно мягко (были самые разные точки зрения — от «Фрай просто духовно слеп» до «У него есть такое же право говорить то, что он говорит, как у христиан»). А вот в Рунете мнения разделились: даже если судить по комментариям на «Афише», одной из первых опубликовавшей новость, в то время как часть читателей проявила солидарность с Фраем, добрая половина обвинила актёра в наивности и детской обиде на мир, которую Фрай спроецировал на Бога.

— И вы думаете, вас бы пустили после этого?

И дело не в наших бытовых невзгодах или неизбежных трагедиях, как, например, смерть. Да и, если хотите, сегодня уже не о Боге всё это (бессмысленность разговора о боге прекрасно обосновал Нил Деграсс Тайсон в своём выступлении «Наука — это философия открытий, разумный замысел — философия невежества»). Речь о том, что в жизни есть необъяснимые и бессмысленные страдания, которые сложно вписать даже в самую экзистенциальную модель мира, что в момент, когда одни благоденствуют, другие находятся на грани смерти от голода, что пока мы решаем глобальные политические задачи, гибнут самые слабые и беззащитные. И когда недоумение человека по этому поводу низводится до ранга слабых интеллектуальных потуг, ничего не остаётся, кроме как развести руками и посоветовать всем перечитать Достоевского. Так или иначе, ограждаться от проблем, о которых напомнил Фрай, всё равно что закрывать для себя вопрос «Кто мы и зачем живём». Впрочем, сегодня это обычное дело.

Вот полный текст беседы:

Так-то. А мы тут многострадальный монолог Стивена Фрая разбираем и его наивным мировоззрением возмущаемся. Что это? Вера в то, что мы знаем об этом мире всё и даже больше? Нежелание слишком вникать в смысл сказанного? Или настолько глубокое опустошение и пропитанность современными постулатами «будь сильным», «будь успешным», «всё в твоих руках», которое диктует нам не замечать, что зло и несправедливость-таки существуют?

Слушай меня: я взял одних деток, для того чтобы вышло  очевиднее.  Об остальных слезах человеческих, которыми  пропитана  вся  земля  от  коры  до центра — я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я клоп и признаю со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего все  так  устроено. Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит нечего их жалеть. О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь  то,  что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого  выходит  прямо  и просто, что все течет и уравновешивается, — но ведь  это  лишь  эвклидовская дичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне в том, что виновных нет и что все прямо и просто одно из другого выходит,  и что я это знаю — мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле, и чтоб я его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду  уже  мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет, то  будет слишком обидно. Не для того  же  я  страдал, чтобы собой,  злодействами  и страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочу  видеть  своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет  и  обнимется  с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего все так было. На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую. Но вот  однако  же детки, и что я с ними стану тогда делать? Это  вопрос,  который  я  не  могу решить. В сотый раз повторяю — вопросов множество, но я  взял  одних  деток, потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать. Слушай:  если  все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию,  то  при  чем  тут дети, скажи мне пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для  кого-то  будущую  гармонию?  Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии,  но  не  с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж конечно правда эта не от мира сего и мне непонятна. Иной шутник скажет пожалуй, что все равно дитя вырастет и успеет нагрешить, но  вот  же  он  не  вырос,  его  восьмилетнего затравили собаками. О, Алеша, я  не  богохульствую!  Понимаю  же  я, каково должно быть сотрясение вселенной, когда все на небе и под землею сольется  в один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: «Прав ты, господи,  ибо открылись пути твои!» Уж когда  мать  обнимется  с  мучителем,  растерзавшим псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: «Прав ты,  господи», то  уж конечно настанет венец познания и все объяснится. Но вот тут-то  и  запятая, этого-то я и не могу принять. И пока я на земле, я спешу  взять  свои  меры. Видишь ли, Алеша, ведь может быть и действительно так случится, что, когда я сам доживу до того момента, али воскресну, чтоб увидать  его,  то  и  сам  я пожалуй воскликну со всеми,  смотря  на  мать,  обнявшуюся  с  мучителем  ее дитяти: «Прав ты, господи!» но я не хочу тогда восклицать, Пока  еще  время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь.  Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного  ребенка,  который бил  себя  кулаченком  в  грудь  и  молился   в   зловонной   конуре   своей неискупленными слезками своими к «боженьке»! Не стоит потому что слезки  его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не  может  быть  и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно?  Неужто  тем,  что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне  ад  для  мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И  если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая  необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что  вся  истина  не  стоит такой  цены.  Не  хочу  я  наконец,  чтобы  мать  обнималась  с   мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она  прощать  ему!  Если  хочет,  пусть простит за себя, пусть  простит  мучителю  материнское  безмерное  страдание свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если  так, если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире  существо, которое могло бы и имело право простить? Не хочу  гармонии,  из-за  любви  к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями не отомщенными. Лучше  уж  я  останусь  при  неотомщенном  страдании  моем   и   неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и не  прав.  Да  и  слишком  дорого  оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому  свой  билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек,  то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.

— Нет! Но я бы и сам не пошел. Я не хотел бы попасть туда на его условиях. Они неправильные. Вот если бы я умер, а там Плутон, Аид, двенадцать греческих богов, мне бы это было ближе. Потому что греческие боги не притворялись, что не похожи на людей в своих желаниях, в своих капризах и в своей нецелесообразности. Они не притворялись всевидящими, всезнающими, благотворными, добрыми. Потому что Бог, который создал эту вселенную — если ее создал Бог — очевидно, маньяк. Абсолютный маньяк. Невероятно эгоистичный, невероятно… А мы должны всю жизнь на коленях проводить, благодарить его? Какой бы Бог так себя вел? Да, мир прекрасен. Но в нем также есть такие насекомые, жизненный цикл которых состоит в том, чтобы забраться маленьким детям в глаза, ослепить их. Они их глаза выедают! Это как? Зачем? Зачем так с нами обращаться? Можно ведь было создать мир, в котором этого нет. Это просто неприемлемо.

Посильнее будет, не так ли? Но Достоевский писал свой роман не для для того, чтобы вселить в нас дух богоборчества, а для того, чтобы ответить неверующим и сомневающимся по всем статьям, он даже считал своим «гражданским подвигом» задачу опровержения атеизма. По его замыслу, пятая книга романа «Pro и Contra» должна была стать кульминационной: содержать богохульство и торжественное опровержение богохульства. Но по мере работы над романом Достоевский начал проявлять озабоченность: бунт Ивана Карамазова описан, но в силах ли он дать достойный ответ аргументам брата-богоборца? Выделив специально для этого главу «Русский инок», в которой описывается житие старца Зосимы, Достоевский отмечает: «Боюсь и трепещу за нее, будет ли она достаточным ответом».

Так что, понимаете, атеизм — это не только и не столько вера в то, в что Бога нет, а размышление над вопросом: даже если он существует, что это за Бог такой? Абсолютно очевидно, что он монстр, абсолютный монстр, который не заслуживает никакого уважения. И в тот момент, когда от него отказываешься, твоя жизнь становится проще, чище, яснее. И, как мне кажется, такая жизнь большего стоит.

— Я думаю, я бы сказал: «Рак костей у детей? Это как вообще? Как тебе не стыдно? Как ты смел создать мир, где есть такие страдания, в которых мы не виноваты? Это неправильно! Это чистое, чистейшее зло. Почему я должен уважать капризного, злобного и глупого Бога, создающего мир, в котором так много несправедливости и боли?» Вот что я бы сказал.

Всё это не ново и не удивительно. Но настолько ли проста тема, которую поднял Стивен Фрай? Отнюдь. В своё время проблема бессмысленных страданий  легла в основу самого мощного романа Фёдора Михайлович Достоевского «Братья Карамазовы», и слова Фрая — это только бледная тень монолога Ивана Карамазова в характерной главе «Бунт». В этом месте романа Иван рассказывает своему брату Алёше, как он собирает жуткие, жестокие, ужасные реальные истории истязания детей. Зачем? Это своего рода компромат, этакое досье на жестокого бога, от которого не стоит ждать милости.

Построить опровержение этой диалектики, без сомнения, составит одну из труднейших задач нашей философской и богословской литературы в будущем.

— Представьте, что вы подходите к вратам рая, и там вас встречает Господь. Что вы ему скажете?

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:  «Кто убил Фёдора Павловича?»: Дмитрий Быков о Достоевском и его романе-наваждении